Мой дорогой будущий друг,
Когда я был таким же, как ты, я ходил в школу на окраине Москвы. В такую большую трёхэтажную школу, похожую на крепость из огромных бетонных кусочков лего. Эту крепость никто не защищал, даже забора вокруг толком не было, потому что время было мирное. Но так было не всегда: об этом напоминал необычный кабинет на третьем этаже школы — военный музей. Какой войны, конкретизировать не требовалось: было понятно, что воевали не карфагеняне или египтяне, — воевали тут, у нас. И это было вроде бы давно, потому что видели войну только бабушки и дедушки, совсем непохожие на нас. Но при этом они были ещё живые, а карфагеняне нет, то есть, может быть, и не так давно.
Прости, если я путано объясняю. Я уверен, что есть великолепные инструкции и даже целые книги о том, как писать понятно для твоего возраста. Но, если честно, когда я пишу это письмо, я ещё не успел прочитать ни одной такой книги. Это меня не оправдывает. Но я подумал, что лучше уж написать так, как получится, а ты, если что-то не поймешь, перечитаешь ещё потом, если захочешь. В конце концов, я использую только слова, которые ты знаешь. Плюс ты мой друг, а друзья понимают.
Так вот, про слова. В этом маленьком музее войны нам показали чумовые вещи. Например, такую вылепленную из чего-то битву с бегущими и стреляющими солдатиками на огненном фоне. Или карту военного похода с загорающимися лампочками-городами. Но была одна штука, которая зачаровала меня больше всего: грязная и ржавая гильза от снаряда, крепко запаянная с двух сторон. Учительница сказала, что в ней ветераны войны замуровали послание, которое нужно будет открыть и прочитать в 2000 году. Это невероятное везение! Во-первых, мы доживём до 2000 года, а это так круто, потому что это совсем другое, чем 1991-й или 1995-й, это будет вообще другой мир. Во-вторых, именно мы сможем узнать, что там написано! Мне было немного неудобно, что число «2000» влекло меня больше, чем слово «ветеран» или «гильза», но я никому про это и не сказал.
И вот теперь я пишу такое же послание тебе. И даже не представляю, в каком виде ты его получишь. Как буквы? Как звук? Как мысль в виде нейронного импульса?
Я пишу тебе, я не ветеран войны, но теперь другая тема: та война не осталась единственной, не осталась чем-то далёким и противоположным ежедневной мирной жизни. Война всё время здесь, она сама и стала жизнью. Сегодня землю, на которой родилась моя бабушка (ветеран той войны), осыпает ракетами земля, на которой родился мой дедушка (тоже ветеран той войны). И это только одна точка-лампочка на карте, а точек таких сегодня сотни, тысячи.
Я не смогу объяснить тебе, как это страшно, но, если ты боишься темноты, просто знай, что это как миллион самых чёрных ночей, смешанных в один вихрь. Пока мне повезло: этот вихрь пролетел мимо, и, понимая это везение, я и решил тебе написать. Но сотням тысяч людей не повезло: их больше нет. Они не были все плохими, не были все хорошими, но они все хотели жить дальше, и их друзья хотели, чтобы они жили, — а им не дали. Не дали другие люди, такие же, как они.
Это всё звучит очень просто и очень несправедливо, правда? Но люди, которые убили тех других людей, отказываются верить, что всё так просто и так несправедливо. Они находят множество оправданий для убийств и мучений. Миллионы людей говорят друг другу эти оправдания и верят, что всё делают правильно. Они не считают убитых людей людьми. Или считают их не такими, чужими, даже когда они вообще-то ужасно на них похожи. Или считают, что на нашей огромной карте именно этим людям нет места: нет места в стране, нет места в жизни, нет места в памяти. И, если ты удивишься этому и попробуешь объяснить им очевидное, они даже не вполне поймут, о чем ты. Именно поэтому я решил написать тебе именно сейчас, пока ты сам ещё понимаешь это.
Этих людей, которых убили, уже не вернуть. Но я пишу тебе, чтобы сказать всего одну мысль: они были, были взаправду, совершенно так же, как и мы с тобой.
Когда мы гуляем по городу с большой чёрной замечательной собакой, мы цокаем одинаково, но она почти всегда смотрит вниз, а я вверх. Я разглядываю дома, балконы, башенки, окна, цветы и лампы, клумбы и велосипеды, пытаясь понять, что тут за люди. Она ищет запахи, пытаясь понять, что тут за собачки.
Но иногда мы меняемся, она смотрит вверх, а я вниз — и тогда на сером тротуаре нередко можно увидеть маленький блестящий квадратик. На нём имя, годы жизни, а еще ниже надпись: например, «убит в Риге», или каком-то ещё городе, или не в городе, а в лагере смерти. И это тоже ответ на мой вопрос «что тут за люди», правда? Они не тут сейчас, но они совершенно точно тут были, поливали цветы на этом балконе, прыгали через ступеньки по лестнице, потом их убили солдаты, или политики, или их собственные соседи, или все вместе. Они больше не прыгнут через ступеньку, но они крепко в этой земле, в этой мостовой. Они были!
В городе и стране, где я ходил в школу, было точно так же. И потом там, где исчезли люди, стали одна за другой появляться таблички. Имя, годы жизни, что с ними стало — а на месте фотографии пустой квадратик. Знаешь, я несколько раз подолгу смотрел в эти пустые квадратики, на стены, которые проглядывают сквозь. Это были их стены, а потом другие люди решили, что им в них нет места, и не прогнали — убили.
Сейчас уже новые люди решили, что тем людям снова нет места в их домах, даже пустым квадратикам от этих людей. Им кажется, что все те люди были чужими и неправильными и что они сами — другие, и они бы точно никогда не попали бы на такую табличку (кстати, они ошибаются — и ещё попадут). И тут я снова не могу объяснить тебе, как они придумали эту глупость, но: они срывают эти таблички. И, знаешь, я-то сам считаю, что они таким образом убивают их снова.
Иногда на месте сорванных табличек кто-то делает новые, прямо из картона или бумаги. Это выглядит бессмысленно, потому что их тоже сразу сорвут, а если не справятся жильцы, то справится дождь, ветер, снег. В этих картонках столько отчаяния. Но, знаешь, в них столько силы!
Я просто хочу, чтобы ты знал, что эти люди были, что у них тоже были имена, что у них тоже были друзья. Когда наступил 2000 год, ту капсулу в моей школе то ли потеряли, то ли никому не сказали, что внутри, то ли просто забыли.
А ты не забудь.
