I
Я никогда не забуду вторую половину февраля 2022-го: тягучие дни, каждый из которых я наполнял теми же делами, что и обычно, с полным ощущением бессмысленности их делания. Было ясно, что вот-вот случится катастрофа. В российском телеэфире о войне со всем миром говорили как о неизбежности. К границе с Украиной, где уже с осени стояли техника и войска, везли кровь для переливания — на учения кровь, кажется, не возят. Вот-вот всему конец, это последние дни, и уж точно надо что-то, кроме обычной рутины, делать. Но что? Не смотреть же на это просто так! А как смотреть-то?
«Теперь, когда прошло два года, ясно, что конца света не произошло». Я знаю людей, которые уверенно могут написать такую фразу; их миллионы, я не в их числе. Мы никогда не найдем общий язык, но мне по-прежнему интересно наблюдать, как меняется их жизнь — та, которая когда-то у нас была общей и к которой они приспособились, а я нет.
II
Исторические параллели всегда хромают, но у нас тут и не кабинет хирурга. В конце концов, нам проще говорить о настоящем, сравнивая его с прошлым, — и за последние два года в нашу жизнь совершенно серьезно вернулись сталинские сроки, сталинские штрафбаты, сталинские тройки, сталинские репрессии. Если вы хотите поспорить с их масштабом, пожалуйста, не забудьте посчитать внесудебные казни, которыми мы прославились на весь мир весной 2022-го: нет, это не режим «точечных репрессий», друзья.
Тем не менее сопоставить себя с людьми, жившими уже три колена назад, довольно сложно, и за хромоту параллелей хочется зацепиться, как за спасительную соломинку. Поэтому мне кажется, что если с кем себя и сравнивать, то не с прабабками и прадедами, а с самими собой. За эти два года мы вернулись на сорок лет назад — в 1984-й.
О нет, я не о зловещем оруэлловском 1984-м. Я имею в виду буквально 1984-й. Год моего рождения.
III
Я родился 2 ноября, а 7 ноября на Красной площади, как обычно, прошел парад. На трибуну мавзолея медленно вышли старик за семьдесят и другие официальные лица: в их руках буквально судьбы мира, а в глазах ничего не разглядеть. В телетрансляции ведущие представляют «молодого воина». Воин — это Руслан Аушев, будущий герой Беслана, президент Ингушетии и в целом мужчина крутой судьбы. Молодой воин произносит речь об интернациональном долге, который выполняет армия. Понять, о чем он говорит, из трансляции невозможно, но говорит он о войне в Афганистане, которую до 84-го общество старалось не замечать, но теперь цинковые гробы пошли таким потоком, что не замечать стало невозможно. Притом поток этот примерно в десять раз меньше, чем сегодня из Украины, если считать максимально сдержанно и только с российской стороны.
По площади едут ракетные комплексы; ведущие замечают, что это работа не только военных, но и специалистов по компьютерным технологиям: с их помощью убийство людей в 1984-м выходит на новый уровень. В том же году на другом конце света молодая компания со странным названием — «Эппл» — показала рекламный ролик нового компьютера «Макинтош», в котором добро побеждает зло со слоганом «1984 год не будет как „1984“ Оруэлла».
IV
Я родился в серой Москве, покрытой мягким снегом. Она серая и сегодня. Если сегодня вас сбивает с толку центр, на который небеса будто стошнило диодами, посмотрите снимки прекрасного фотографа Александра Гронского, поэта московских окраин этого века, и сравните их с фотографиями Игоря Пальмина, поэта тех же окраин века прошлого. Вы будете удивлены тем, как мало изменилась Москва за эти сорок лет, хотя кажется, что должна была — до неузнаваемости.
Исторические параллели всегда хромают, но как удержаться, если заглянуть в середину восьмидесятых?
В Москву прилетает настоящий гражданин США, об этом визите знает вся страна, знает и следит по часам. Американец-то не простой, а единственный, кто нас понимает. Главная интрига — встреча с главой государства: состоится или нет и если да, то когда? Это про Такера Карлсона — или про Саманту Смит?
Важнейший кинохит, о котором говорят все: в центре сюжета — уличные банды, состоящие буквально из школьников. Они делят территорию с животной жестокостью и держат всех вокруг в страхе и изумлении. Это про «Слово пацана» Жоры Крыжовникова — или «Пацанов» Динары Асановой?
Музыка делится на разрешённую и запрещенную. Перестраховываясь, администраторы клубов не разрешают ни концерты, ни просто песни на вечеринке. Хотя списки запрещенных артистов часто оказываются не всегда понятного происхождения и с кучей ошибок в именах и названиях групп. Это про Manowar или про Славу Марлоу?
Требуют убрать с глаз долой дочь Аллы Пугачевой Кристину Орбакайте. Это фильм «Чучело» — или концерты 2024 года? Фильм на полке — это фильм Германа-старшего или фильм Антона Долина о Германе-старшем? Новые приключения национального автопрома — это вазовская «восьмерка» или китайский «москвич»? Решайте сами; я в восьмидесятых обожал стоявшую под окнами чью-то «Победу». Впрочем, что тогда, что сейчас отсутствие оригинальных комплектующих превращало любую машину в небольшого Франкенштейна.
V
Всё это было, но чего-то ведь и не было. Врачам было плевать на эмоции и даже боль пациентов. Повсюду стандартным было безличное обращение во множественном числе («Проходим!»). Мусор никому не приходило в голову разделять и как-то хитро перерабатывать. Не было расстройств аутистического спектра и синдрома Дауна, были «олигофрены». Не было геев, были «педерасты», запрещенные законом.
Я родился в мире, где не было места непохожим. Даже после того как на трибуну мавзолея вышел новый молодой лидер с родимым пятном и объявил ускорение и перестройку, диссидентку Валерию Новодворскую пытали в психиатрической больнице, вкалывая кислород под кожу. Ей было 36, и после четвертой психушки она настолько боялась любых врачей, что через тридцать лет умерла, так и не решившись на больницу или скорую.
Я родился в мире, где не было места уязвимым. В воюющей стране на улицах, в метро, в магазинах и кино не было людей на инвалидных колясках: выбраться куда-то им было малореально, да и некомфортно под колючими взглядами тех, кому повезло больше.
Мы все в чём-то слабы, мы всё время оказываемся слабыми в течение жизни. Но сила социума в том, что мы не одни. Там, где выживает сильнейший, — там стая, а не социум. Но если про это всё не говорить, то чего — и шла, и идет жизнь. Еда, одежда, быт, нужные знакомства, даже путешествия: как-то можно все наладить, даже не как-то, а хорошо.
За эти два года мы вернулись на сорок лет назад. Это вся моя жизнь. Кто-то всё это время шел в другую сторону.
Да и мы шли.
